Браво-Два-Ноль - Страница 90

Я попытался определить, что произошло с остальными. Неужели мы с Динджером единственные, кто остался в живых? Удалось ли кому-нибудь пересечь границу? Ответов у меня не было, но эти размышления стали неплохой гимнастикой для ума. Возможно, мне придется много заниматься подобным. Я уже мысленно приготовился к долгому плену. Несомненно, будет очень хорошо, если меня освободят сразу же после окончания войны, но только рассчитывать на такой счастливый конец не приходилось. Скорее всего еще какое-то время мне предстоит оставаться в заложниках, что продлится, вероятно, года два.

Мне снова вспомнился тот американский летчик.

Ему пришлось провести несколько лет полностью отрезанным от окружающего мира; родные и близкие давно считали его погибшим. Правда всплыла лишь случайно, после очередного обмена пленными. Одного американского моряка вьетконговцы принимали за полного кретина и использовали для грубой физической работы, например, для уборки помещений. Его освободили, потому что он был простым никому не нужным матросом, которому не посчастливилось выпасть за борт, — классический пример серого человечка. А этот человек поставил перед собой задачу запомнить имена, звания и личные номера более чем двухсот военнопленных. Вернувшись домой, он выложил все это. И наш летчик оказался в этом списке. Для его родных эта информация стала болезненным шоком. Я пытался сопоставить его судьбу с тем, что выпало на мою долю, но не находил никаких общих точек. Год-другой для меня явятся пустяком. Беспокоиться я начну только по прошествии двух лет.

У меня мучительно болели руки. Я попытался размять их в наручниках, но тщетно. Они слишком сильно распухли. Я подумал было о том, чтобы разбудить охранников и попросить их освободить меня на какое-то время, но у них вряд ли есть ключи, — и уж определенно они поленятся за ними сходить.

Мои мысли вернулись к Джилли. Я гадал, чем она сейчас занимается.

Через два часа вернулись ребята с керосиновой лампой. Как и в предыдущий раз, они расстегнули наручники, подхватили меня под руки и вытащили на холод. Ощущения для тела были приятные; я мысленно шутил, что мне предстоит долгая прогулка по лесу или катание на горных лыжах.

Никто не произнес ни слова. Я надеялся и молился, что Динджера тоже возьмут, но я его не слышал.

Меня усадили в том же положении справа, за сиденьями, так, что голова оказалась между коленями. На этот раз я предварительно выгнул спину, освобождая место для ноющих рук, чтобы уже через минуту мне не пришлось шевелиться, получая за это удар по голове.

— Не говорить или стрелять, — строго приказал водитель.

— Хорошо.

— Да, хорошо, дружище, — послышался рядом со мной голос Динджера.

По его тону я понял, что он так же рад слышать меня, как и я — его. Однако чувство облегчения было недолгим. Перед тем, как машина тронулась, кто-то заглянул в нее и сказал:

— Надеюсь, аллах с вами.

Не знаю, было ли это сказано для того, чтобы меня завести, но если так, говоривший добился своей цели.

За руль сел тот же самый отвратительный водитель, и нас сразу же начало швырять из стороны в сторону. На этот раз музыки не было; лишь вполголоса переговаривались те, кто сидел спереди. Время от времени опускалось стекло, когда один из солдат, заприметив в темноте знакомого, кричал ему приветствие.

Один раз мы остановились, и водитель долго разговаривал с кем-то на улице. Мне показалось, он хвастается нами. Послышались смешки двух-трех человек, стоявших на улице, затем к нам потянулись руки, дергая нас за усы и похлопывая по щекам. Я внутренне напрягся. Почему-то это вывело меня из себя гораздо больше, чем пинки ногами. Тогда меня допрашивали, и побои имели определенную цель. Но сейчас эти болваны просто издевались надо мной.

Мы снова долго ехали молча, все больше и больше удаляясь от границы, но мне уже было все равно. Меня слишком беспокоили мои руки. Они распухли, став чуть ли не вдвое толще, и пальцы полностью потеряли чувствительность. Я ничего не ощущал ниже запястий, там, где в них глубоко врезались наручники, содрав кожу до крови. Боль становилась невыносимой. Я боялся, что если так будет продолжаться еще какое-то время, я навсегда лишусь рук.

Я старался думать о чем-нибудь положительном. По крайней мере меня не убили. Прошло уже больше двенадцати часов с тех пор, как я попал в плен, а я еще жив.

Затем я стал думать о нашей разведгруппе. Что известно иракцам о нас? Нужно было исходить из предположения, что они связали нас со стычкой у магистрали. В этом случае они знают, сколько нас всего, потому что они обнаружили восемь рюкзаков. Кроме того, они обнаружили наш БЛ, с запасами воды и продовольствия.

Есть ли в наших рюкзаках что-нибудь такое, что может нас выдать? Я был уверен, что никаких записей, говорящих о стоявшей перед нами задаче, там быть не может, потому что таковы требования режима секретности. А что насчет снаряжения? Как объяснить взрывчатку, часовые механизмы и взрыватели? Конечно, можно будет сказать, что все это предназначалось для обороны лагеря, — иракцы наверняка найдут расставленные вокруг БЛ «Клейморы», что подтвердит мои слова. Быть может, они даже не поймут, что представляют собой часовые механизмы. И, может быть, простые солдаты с такой жадностью набросятся грабить наши рюкзаки, что все снаряжение бесследно исчезнет. Я чуть не рассмеялся, представив себе, как один из них, копаясь в рюкзаке в темноте, залезает рукой в полиэтиленовый пакет с дерьмом.

Не вызывало сомнений только одно: в рюкзаках не осталось ничего, что могло бы скомпрометировать нашу задачу. Карты мы всегда складывали так, чтобы с внешней стороны оказывалась та часть, которой не пользуются, и не делали на них никаких отметок. Всю информацию мы держали в голове.